Спецпроект к выставке
«Гости хамовнического дома: Федор Шаляпин и Сергей Рахманинов»
К 150-летию великих музыкантов
С 23 марта до 19 ноября 2023 г.
Толстовский центр на Пятницкой-12
Выставка посвящена двум знаменитым гостям хамовнического дома – музыкантам, чье 150-летие отмечается в 2023 году: Ф.И. Шаляпину (1873–1938) и С.В. Рахманинову (1873–1943). Центральный эпизод выставки – памятный вечер в Хамовниках 9 января 1900 года, когда 26-летние Шаляпин и Рахманинов пришли вместе к Толстому. После игры Рахманинова и пения Шаляпина Толстой задал ключевой вопрос: «Какая музыка нужнее людям — музыка ученая или народная?»
«В этот вечер Лев Николаевич был дурно расположен, и мне казалось, что удивительное пение Шаляпина не произвело на него особенного впечатления… Шаляпин пел что-то Мусоргского, который никогда на Льва Николаевича не производил впечатления, „Судьбу“ Рахманинова, показавшуюся ему фальшивой (слова Апухтина он назвал отвратительными), что-то Шуберта и Шумана и чудесную русскую песню „Ночь“. За исключением Шумана, Шуберта и песни, Лев Николаевич ко всему остался совершенно равнодушен. Шаляпин не был в этот вечер особенно „в ударе“, но пел все-таки чудесно, и я думаю, что пение его мало дошло до Льва Николаевича отчасти из-за выбора вещей, а главное, из-за того, что Лев Николаевич был не в духе».
А.Б. Гольденвейзер
Пианист, единомышленник Л.Н. Толстого
Л.Н. Толстой
Вальс
Записан рукой А.Б. Гольденвейзера с исполнения Л.Н. Толстого
1906 г. Ясная Поляна
Вальс
Записан рукой А.Б. Гольденвейзера с исполнения Л.Н. Толстого
1906 г. Ясная Поляна
1
Музыка в жизни Толстого
Наиболее точно отношение Толстого к музыке описал С.Л. Толстой, сын писателя: «Я не встречал в своей жизни никого, кто бы так сильно чувствовал музыку, как мой отец. Слыша музыку, Лев Николаевич не мог не слушать ее; слушая же нравившуюся ему музыку, он волновался, у него что-то сжималось в горле, он всхлипывал и проливал слезы.
Беспричинное волнение и умиление были те чувства, которые в нем возбуждала музыка. Иногда музыка волновала его против его воли, даже мучила его, и он говорил: «Que me veut cette musique?» Это действие музыки, независимо от рассудочного отношения к ней, особенно ярко описано им в «Крейцеровой сонате».
Пианист А.Б. Гольденвейзер пишет: «Лев Николаевич от природы был (как большинство членов семьи Толстых) очень музыкален. Были у него в молодости периоды страстного увлечения музыкой, когда он часами занимался игрой на фортепиано и даже, по-видимому, слегка мечтал стать музыкантом. Изучал он одно время и теорию музыки. В одном письме 1850-х годов Лев Николаевич пишет: «В очень несовершенном виде испытал счастье артиста».
А в 1847 году он записал в своем дневнике, что одна из целей его жизни состоит в том, чтобы «достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи». В молодые годы он даже стал автором небольшого вальса.
В 1870-х годах Толстой увлекся музыкой до того, что играл по три-четыре часа в день. С.Л. Толстой вспоминает: «Впечатление от его игры — одно из моих ярких детских впечатлений. Бывало, когда мы, дети, ложились спать, отец садился за фортепиано и играл до двенадцати или часа ночи, иногда в четыре руки с матерью. Хорошо помню, как в то время он играл некоторые сонаты Моцарта, Вебера и Бетховена (первого его периода), некоторые вещи Шопена, «Jugendalbum» Шумана, «Accelerationen Walzer» Штрауса, «Рысь» Рудольфа и пр…
Вспоминая теперь, как играл отец, я думаю, что он играл ритмично и выразительно, но иногда он понимал пьесу своеобразно, не совсем так, как хотел композитор, а недостаток техники мешал ему вполне выразить то, что он хотел. Игра на фортепиано требовала от него больших усилий. Его неразвитые пальцы ему с трудом повиновались, он сгибался, потел, но играл с большим увлечением».
Интересны графические изображения Толстого работы Репина и Нерадовского, на которых Толстой музицирует.
Классическая музыка занимала важнейшее место в жизни и эстетике Толстого, она была его глубокой внутренней потребностью и побуждала к литературному творчеству. Прослушав одну из баллад Шопена, Толстой сказал: «Когда играют, у меня всегда художественная жилка просыпается. Это совсем особенное средство общения с людьми».
По позднему определению Толстого, музыка – «стенография чувств». Гольденвейзер в записи от 16 июня 1905 г. передает слова Толстого: «Как-то весной он сказал: – Музыка – это стенография чувства. Так трудно поддающиеся описанию словом чувства передаются непосредственно человеку в музыке, и в этом ее сила и значение».
Воспоминания о Толстом современников, письма и дневники самого писателя свидетельствуют, что именно классическая музыка «старых мастеров», в первую очередь Моцарта и Гайдна, а также романтическая музыка Шопена, Бетховена, Шуберта нашли в нем ценителя. Напротив, «новая» оперная и симфоническая музыка Р. Вагнера, Ф. Листа, Р. Штрауса и ряда других композиторов отталкивала Толстого чрезмерной эффектностью и попыткой придать музыке изобразительный характер.
В трактате «Что такое искусство?» Толстой указывал на некоторые музыкальные творения Шопена и Гайдна как на образцы подлинного искусства, передающие самые глубокие чувства.
Толстой также очень любил русскую (как и любую) народную музыку. Любил балалайку, гитару, даже гармонику, нравилось ему и пение цыган.
Не принимал Толстой оперы. 9 августа 1910 г. А. Гольденвейзер записал высказывание Толстого по поводу драм Г. Гауптмана и современного оперного искусства; то и другое писатель считал «фальшивыми»: «Драма – это не чистое искусство. Это смешение литературы с другими способами воздействия. В музыке это еще больше. Опера – совершенно фальшивый род искусства». И далее: «Я играл. Под конец Л.Н. попросил сыграть прелюдию Шопена. Я кончил и Л.Н. воскликнул: – Das ist Musik!»
По свидетельству А.Б. Гольденвейзера, у Льва Николаевича в гостях в разное время играли: пианисты — Танеев, Скрябин, Рахманинов, Зилоти, Игумнов, Корещенко; скрипачи — Гржимали, Сибор, Могилевский, виолончелисты — Брандуков, Букиник. Был в Ясной Поляне Кусевицкий с контрабасом, приезжавший с членами Французской ассоциации старинных инструментов. Приезжала два-три раза Ванда Ландовска со своим клавесином и играла также много и на фортепиано. Бывали композиторы Римский-Корсаков, Аренский. Этот список музыкальных знакомств Толстого далеко не полный. На выставке будут показаны главные представители музыкантов из круга Толстого.
Толстого глубоко занимала философская природа музыки, он напряженно размышлял над вопросами: что такое музыка, почему звуки в их различных сочетаниях складываются в живой музыкальный организм, в чем тайна воздействия музыки на человека?
В старости, в 1907 году, он сказал доктору Маковицкому: «Как я ни стар, я все-таки не знаю, как определить, что такое музыка».
Беспричинное волнение и умиление были те чувства, которые в нем возбуждала музыка. Иногда музыка волновала его против его воли, даже мучила его, и он говорил: «Que me veut cette musique?» Это действие музыки, независимо от рассудочного отношения к ней, особенно ярко описано им в «Крейцеровой сонате».
Пианист А.Б. Гольденвейзер пишет: «Лев Николаевич от природы был (как большинство членов семьи Толстых) очень музыкален. Были у него в молодости периоды страстного увлечения музыкой, когда он часами занимался игрой на фортепиано и даже, по-видимому, слегка мечтал стать музыкантом. Изучал он одно время и теорию музыки. В одном письме 1850-х годов Лев Николаевич пишет: «В очень несовершенном виде испытал счастье артиста».
А в 1847 году он записал в своем дневнике, что одна из целей его жизни состоит в том, чтобы «достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи». В молодые годы он даже стал автором небольшого вальса.
В 1870-х годах Толстой увлекся музыкой до того, что играл по три-четыре часа в день. С.Л. Толстой вспоминает: «Впечатление от его игры — одно из моих ярких детских впечатлений. Бывало, когда мы, дети, ложились спать, отец садился за фортепиано и играл до двенадцати или часа ночи, иногда в четыре руки с матерью. Хорошо помню, как в то время он играл некоторые сонаты Моцарта, Вебера и Бетховена (первого его периода), некоторые вещи Шопена, «Jugendalbum» Шумана, «Accelerationen Walzer» Штрауса, «Рысь» Рудольфа и пр…
Вспоминая теперь, как играл отец, я думаю, что он играл ритмично и выразительно, но иногда он понимал пьесу своеобразно, не совсем так, как хотел композитор, а недостаток техники мешал ему вполне выразить то, что он хотел. Игра на фортепиано требовала от него больших усилий. Его неразвитые пальцы ему с трудом повиновались, он сгибался, потел, но играл с большим увлечением».
Интересны графические изображения Толстого работы Репина и Нерадовского, на которых Толстой музицирует.
Классическая музыка занимала важнейшее место в жизни и эстетике Толстого, она была его глубокой внутренней потребностью и побуждала к литературному творчеству. Прослушав одну из баллад Шопена, Толстой сказал: «Когда играют, у меня всегда художественная жилка просыпается. Это совсем особенное средство общения с людьми».
По позднему определению Толстого, музыка – «стенография чувств». Гольденвейзер в записи от 16 июня 1905 г. передает слова Толстого: «Как-то весной он сказал: – Музыка – это стенография чувства. Так трудно поддающиеся описанию словом чувства передаются непосредственно человеку в музыке, и в этом ее сила и значение».
Воспоминания о Толстом современников, письма и дневники самого писателя свидетельствуют, что именно классическая музыка «старых мастеров», в первую очередь Моцарта и Гайдна, а также романтическая музыка Шопена, Бетховена, Шуберта нашли в нем ценителя. Напротив, «новая» оперная и симфоническая музыка Р. Вагнера, Ф. Листа, Р. Штрауса и ряда других композиторов отталкивала Толстого чрезмерной эффектностью и попыткой придать музыке изобразительный характер.
В трактате «Что такое искусство?» Толстой указывал на некоторые музыкальные творения Шопена и Гайдна как на образцы подлинного искусства, передающие самые глубокие чувства.
Толстой также очень любил русскую (как и любую) народную музыку. Любил балалайку, гитару, даже гармонику, нравилось ему и пение цыган.
Не принимал Толстой оперы. 9 августа 1910 г. А. Гольденвейзер записал высказывание Толстого по поводу драм Г. Гауптмана и современного оперного искусства; то и другое писатель считал «фальшивыми»: «Драма – это не чистое искусство. Это смешение литературы с другими способами воздействия. В музыке это еще больше. Опера – совершенно фальшивый род искусства». И далее: «Я играл. Под конец Л.Н. попросил сыграть прелюдию Шопена. Я кончил и Л.Н. воскликнул: – Das ist Musik!»
По свидетельству А.Б. Гольденвейзера, у Льва Николаевича в гостях в разное время играли: пианисты — Танеев, Скрябин, Рахманинов, Зилоти, Игумнов, Корещенко; скрипачи — Гржимали, Сибор, Могилевский, виолончелисты — Брандуков, Букиник. Был в Ясной Поляне Кусевицкий с контрабасом, приезжавший с членами Французской ассоциации старинных инструментов. Приезжала два-три раза Ванда Ландовска со своим клавесином и играла также много и на фортепиано. Бывали композиторы Римский-Корсаков, Аренский. Этот список музыкальных знакомств Толстого далеко не полный. На выставке будут показаны главные представители музыкантов из круга Толстого.
Толстого глубоко занимала философская природа музыки, он напряженно размышлял над вопросами: что такое музыка, почему звуки в их различных сочетаниях складываются в живой музыкальный организм, в чем тайна воздействия музыки на человека?
В старости, в 1907 году, он сказал доктору Маковицкому: «Как я ни стар, я все-таки не знаю, как определить, что такое музыка».
«Вообще страшная вещь музыка, — говорит Позднышев. — Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает?» Таково было непосредственное действие музыки на Л.Н. Толстого в продолжение всей его жизни, начиная с детства и кончая последним годом его жизни, когда он говорил, что, если бы провалилась вся европейская цивилизация, он бы пожалел только о музыке.
С.Л. Толстой
«Музыка в жизни моего отца»
2
Шаляпин и Рахманинов накануне встречи с Толстым
Дружба больших музыкантов началась в 1897 г. в Частной русской опере Мамонтова. Здесь солист Шаляпин разучивал оперные партии под руководством дирижера Рахманинова, что сыграло решающую роль в творческом росте артиста. Рахманинов наставлял певца в постижении русской классической оперы, помогал указаниями при создании сценических образов.
Шаляпин вспоминал: «К первым и трогательным воспоминаниям о юной дружбе московских дней относится встреча с Сергеем Рахманиновым. Она произошла в мой первый сезон у Мамонтова. Пришел в театр еще совсем молодой человек. Меня познакомили с ним. Сказали, что это музыкант, только что окончивший консерваторию. За конкурсное сочинение – оперу «Алеко» по Пушкину – получил золотую медаль. Будет дирижировать у Мамонтова оперой «Самсон и Далила». Все это очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили к Тестову расстегаи кушать, говорить о театре, музыке и всякой всячине».
Рахманинов был учителем Шаляпина в области теории музыки. Шаляпин писал о своем наставнике: «Отличный артист, великолепный музыкант и ученик Чайковского, он особенно поощрял меня заниматься Мусоргским и Римским-Корсаковым. Он познакомил меня с элементарными правилами музыки и даже немного с гармонией. Он вообще старался музыкально воспитать меня».
Шаляпин преклонялся перед Рахманиновым. При виде своего наставника внешне и внутренне подтягивался. Иола Торнаги, жена Шаляпина, говорила, что Сергей Васильевич был единственным человеком, кого несколько боялся певец.
Рахманинов в свою очередь дружбу и совместную работу с Шаляпиным считал одним из самых сильных, глубоких и тонких художественных переживаний своей жизни. Его поражала титаническая мощь дарований друга.
Музыканты часами репетировали, готовясь к совместным выступлениям. После этого на сцене был великолепный ансамбль. «В течение ряда лет, — писала кузина Рахманинова С.А. Сатина, — москвичи имели возможность наслаждаться неповторимыми, единственными в мире концертами, где два таких артиста выступали вместе и потрясали присутствующих своим неподражаемым исполнением».
«Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении — это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов», — вспоминал писатель Н.Д. Телешов.
Картина совместного выступления художников-музыкантов вызывает в памяти выражение Шаляпина: «Когда Рахманинов сидит за фортепиано и аккомпанирует, то приходится говорить: «Не я пою, а мы поем». Рахманинов же, отдавая должное Шаляпину, утверждал: «Он пел так, как Толстой писал...».
О дирижерском искусстве Рахманинова Шаляпин говорил так: «Замечательный пианист, Рахманинов в то же время один из немногих чудесных дирижеров, которых я в жизни встречал. С Рахманиновым за дирижерским пультом певец может быть совершенно спокоен. Дух произведения будет проявлен им с тонким совершенством, а если нужны задержание или пауза, то будет это йота в йоту...»
Шаляпин вспоминал: «К первым и трогательным воспоминаниям о юной дружбе московских дней относится встреча с Сергеем Рахманиновым. Она произошла в мой первый сезон у Мамонтова. Пришел в театр еще совсем молодой человек. Меня познакомили с ним. Сказали, что это музыкант, только что окончивший консерваторию. За конкурсное сочинение – оперу «Алеко» по Пушкину – получил золотую медаль. Будет дирижировать у Мамонтова оперой «Самсон и Далила». Все это очень импонировало. Подружились горячей юношеской дружбой. Часто ходили к Тестову расстегаи кушать, говорить о театре, музыке и всякой всячине».
Рахманинов был учителем Шаляпина в области теории музыки. Шаляпин писал о своем наставнике: «Отличный артист, великолепный музыкант и ученик Чайковского, он особенно поощрял меня заниматься Мусоргским и Римским-Корсаковым. Он познакомил меня с элементарными правилами музыки и даже немного с гармонией. Он вообще старался музыкально воспитать меня».
Шаляпин преклонялся перед Рахманиновым. При виде своего наставника внешне и внутренне подтягивался. Иола Торнаги, жена Шаляпина, говорила, что Сергей Васильевич был единственным человеком, кого несколько боялся певец.
Рахманинов в свою очередь дружбу и совместную работу с Шаляпиным считал одним из самых сильных, глубоких и тонких художественных переживаний своей жизни. Его поражала титаническая мощь дарований друга.
Музыканты часами репетировали, готовясь к совместным выступлениям. После этого на сцене был великолепный ансамбль. «В течение ряда лет, — писала кузина Рахманинова С.А. Сатина, — москвичи имели возможность наслаждаться неповторимыми, единственными в мире концертами, где два таких артиста выступали вместе и потрясали присутствующих своим неподражаемым исполнением».
«Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении — это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов», — вспоминал писатель Н.Д. Телешов.
Картина совместного выступления художников-музыкантов вызывает в памяти выражение Шаляпина: «Когда Рахманинов сидит за фортепиано и аккомпанирует, то приходится говорить: «Не я пою, а мы поем». Рахманинов же, отдавая должное Шаляпину, утверждал: «Он пел так, как Толстой писал...».
О дирижерском искусстве Рахманинова Шаляпин говорил так: «Замечательный пианист, Рахманинов в то же время один из немногих чудесных дирижеров, которых я в жизни встречал. С Рахманиновым за дирижерским пультом певец может быть совершенно спокоен. Дух произведения будет проявлен им с тонким совершенством, а если нужны задержание или пауза, то будет это йота в йоту...»
«...я вдруг стал его видеть реже. Этот глубокий человек с напряженной духовной жизнью переживал какой-то духовный кризис. Перестал показываться на людях. Писал музыку и рвал, неудовлетворенный. К счастью, Рахманинов силой воли скоро преодолел юношеский кризис, из «гамлетовского» периода вышел окрепшим для новой работы, написал много симфонических поэм, романсов, фортепьянных вещей и проч. <…>
Вид у Рахманинова – сухой, хмурый, даже суровый. А какой детской доброты этот человек, какой любитель смеха. Когда еду к нему в гости, всегда приготовляю анекдот или рассказ – люблю посмешить этого моего старого друга».
Вид у Рахманинова – сухой, хмурый, даже суровый. А какой детской доброты этот человек, какой любитель смеха. Когда еду к нему в гости, всегда приготовляю анекдот или рассказ – люблю посмешить этого моего старого друга».
Ф.И. Шаляпин о тяжелом душевном состоянии, в котором пребывал С.В. Рахманинов на момент встречи с Толстым в 1900 году
Из книги «Маска и душа»
3
Визит в Хамовники
Подробные, полные деталей описания исторического вечера оставили оба гостя. Дадим им представить каждому свою точку зрения на произошедшее.
«С Рахманиновым у меня связано не совсем заурядное воспоминание о посещении Льва Николаевича Толстого. Было это 9 января 1900 года в Москве. Толстой жил с семьей в своем доме в Хамовниках. Мы с Рахманиновым получили приглашение посетить его. По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж очень милого, уютного, совсем скромного дома, кажется, полудеревянного.
Встретили нас радушно Софья Андреевна и сыновья – Михаил, Андрей и Сергей. Нам предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мне. Я очень волновался. Подумать только, мне предстояло в первый раз в жизни взглянуть в лицо и в глаза человеку, слова и мысли которого волновали весь мир. До сих пор я видел Льва Николаевича только на портретах. И вот он живой!
Стоит у шахматного столика и о чем-то разговаривает с молодым Гольденвейзером (Гольденвейзеры – отец и сын – были постоянными партнерами Толстого в домашних шахматных турнирах). Я увидел фигуру, кажется, ниже среднего роста, что меня крайне удивило, – по фотографиям Лев Николаевич представлялся мне не только духовным, но и физическим гигантом – высоким, могучим и широким в плечах...
Сережа Рахманинов был, кажется, смелее меня, но тоже волновался и руки имел холодные. Он говорил мне шепотом:
«Если попросят играть, не знаю как – руки у меня совсем ледяные». И действительно, Лев Николаевич попросил Рахманинова сыграть. Что играл Рахманинов, я не помню. Волновался и все думал: кажется, придется петь. Еще больше я струсил, когда Лев Николаевич в упор спросил Рахманинова:
– Скажите, такая музыка нужна кому-нибудь?
Попросили и меня спеть. Помню, запел балладу «Судьба», только что написанную Рахманиновым на музыкальную тему Пятой симфонии Бетховена и на слова Апухтина. Рахманинов мне аккомпанировал, и мы оба старались представить это произведение возможно лучше, но так мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Он ничего не сказал. Он опять спросил:
– Какая музыка нужнее людям – музыка ученая или народная?
Меня просили спеть еще. Я спел еще несколько вещей, и между прочим песню Даргомыжского на слова Беранже «Старый капрал». Как раз против меня сидел Лев Николаевич, засунув обе руки за ременный пояс своей блузы. Нечаянно бросая на него время от времени взгляд, я заметил, что он с интересом следил за моим лицом, глазами и ртом. Когда я со слезами говорил последние слова расстреливаемого солдата:
Дай бог домой вам вернуться, –
Толстой вынул из-за пояса руку и вытер скатившиеся у него две слезы. Мне неловко это рассказывать, как бы внушая, что мое пение вызвало в Льве Николаевиче это движение души; я, может быть, правильно изобразил переживания капрала и музыку Даргомыжского, но эмоцию моего великого слушателя я объяснил расстрелом человека. Когда я кончил петь, присутствующие мне аплодировали и говорили мне разные лестные слова. Лев Николаевич не аплодировал и ничего не сказал.
Софья Андреевна немного позже, однако, говорила мне:
– Ради бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, он бывает иногда странным. Он говорит одно, а в душе, помимо холодного рассуждения, чувствует горячо.
– Что же, – спросил я, – понравилось Льву Николаевичу, как я пел «Старого капрала»?
Софья Андреевна пожала мне руку.
– Я уверена – очень.
Я сам чувствовал милую внутреннюю ласковость сурового апостола и был очень счастлив. Но сыновья Льва Николаевича – мои сверстники и приятели – увлекли меня в соседнюю комнату:
– Послушай, Шаляпин, если ты будешь оставаться дольше, тебе будет скучно. Поедем лучше к Яру. Там цыгане и цыганки. Вот там – так споем!..
Не знаю, было ли бы мне «скучно», но что я чувствовал себя у Толстого очень напряженно и скованно, правда. Мне было страшно, а вдруг Лев Николаевич спросит меня что-нибудь, на что я не сумею как следует ответить. А цыганке смогу ответить на все, что бы она ни спросила... И через час нам цыганский хор распевал «Перстенек золотой».
«С Рахманиновым у меня связано не совсем заурядное воспоминание о посещении Льва Николаевича Толстого. Было это 9 января 1900 года в Москве. Толстой жил с семьей в своем доме в Хамовниках. Мы с Рахманиновым получили приглашение посетить его. По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж очень милого, уютного, совсем скромного дома, кажется, полудеревянного.
Встретили нас радушно Софья Андреевна и сыновья – Михаил, Андрей и Сергей. Нам предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мне. Я очень волновался. Подумать только, мне предстояло в первый раз в жизни взглянуть в лицо и в глаза человеку, слова и мысли которого волновали весь мир. До сих пор я видел Льва Николаевича только на портретах. И вот он живой!
Стоит у шахматного столика и о чем-то разговаривает с молодым Гольденвейзером (Гольденвейзеры – отец и сын – были постоянными партнерами Толстого в домашних шахматных турнирах). Я увидел фигуру, кажется, ниже среднего роста, что меня крайне удивило, – по фотографиям Лев Николаевич представлялся мне не только духовным, но и физическим гигантом – высоким, могучим и широким в плечах...
Сережа Рахманинов был, кажется, смелее меня, но тоже волновался и руки имел холодные. Он говорил мне шепотом:
«Если попросят играть, не знаю как – руки у меня совсем ледяные». И действительно, Лев Николаевич попросил Рахманинова сыграть. Что играл Рахманинов, я не помню. Волновался и все думал: кажется, придется петь. Еще больше я струсил, когда Лев Николаевич в упор спросил Рахманинова:
– Скажите, такая музыка нужна кому-нибудь?
Попросили и меня спеть. Помню, запел балладу «Судьба», только что написанную Рахманиновым на музыкальную тему Пятой симфонии Бетховена и на слова Апухтина. Рахманинов мне аккомпанировал, и мы оба старались представить это произведение возможно лучше, но так мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Он ничего не сказал. Он опять спросил:
– Какая музыка нужнее людям – музыка ученая или народная?
Меня просили спеть еще. Я спел еще несколько вещей, и между прочим песню Даргомыжского на слова Беранже «Старый капрал». Как раз против меня сидел Лев Николаевич, засунув обе руки за ременный пояс своей блузы. Нечаянно бросая на него время от времени взгляд, я заметил, что он с интересом следил за моим лицом, глазами и ртом. Когда я со слезами говорил последние слова расстреливаемого солдата:
Дай бог домой вам вернуться, –
Толстой вынул из-за пояса руку и вытер скатившиеся у него две слезы. Мне неловко это рассказывать, как бы внушая, что мое пение вызвало в Льве Николаевиче это движение души; я, может быть, правильно изобразил переживания капрала и музыку Даргомыжского, но эмоцию моего великого слушателя я объяснил расстрелом человека. Когда я кончил петь, присутствующие мне аплодировали и говорили мне разные лестные слова. Лев Николаевич не аплодировал и ничего не сказал.
Софья Андреевна немного позже, однако, говорила мне:
– Ради бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, он бывает иногда странным. Он говорит одно, а в душе, помимо холодного рассуждения, чувствует горячо.
– Что же, – спросил я, – понравилось Льву Николаевичу, как я пел «Старого капрала»?
Софья Андреевна пожала мне руку.
– Я уверена – очень.
Я сам чувствовал милую внутреннюю ласковость сурового апостола и был очень счастлив. Но сыновья Льва Николаевича – мои сверстники и приятели – увлекли меня в соседнюю комнату:
– Послушай, Шаляпин, если ты будешь оставаться дольше, тебе будет скучно. Поедем лучше к Яру. Там цыгане и цыганки. Вот там – так споем!..
Не знаю, было ли бы мне «скучно», но что я чувствовал себя у Толстого очень напряженно и скованно, правда. Мне было страшно, а вдруг Лев Николаевич спросит меня что-нибудь, на что я не сумею как следует ответить. А цыганке смогу ответить на все, что бы она ни спросила... И через час нам цыганский хор распевал «Перстенек золотой».
Ф.И. Шаляпин
Из автобиографии «Маска и душа»:
«Я бывал у него несколько раз в Хамовниках. Всё это окончилось очень неприятно. У меня была рекомендация от княгини Ливен. Она была моим большим другом, очаровательная женщина. Она просила Льва Николаевича принять меня. Это было как раз после провала моей Первой симфонии.
Княгиня Ливен написала Толстому: «Будьте добры, примите его, Лев Николаевич, молодой человек может погибнуть. Он утратил веру в свои силы, постарайтесь помочь ему». Когда я пришел в первый раз, он играл в шахматы с Гольденвейзером.
Я пришел с Шаляпиным. Федя пел. Невозможно описать, как он пел: он пел так, как Толстой писал. Нам обоим было по двадцати шести лет. Мы исполнили мою песню «Судьба». Когда мы кончили, чувствовалось, что все восхищены. Начали с увлечением аплодировать, но вдруг все замерли, все замолчали. Толстой сидел немного поодаль от других.
Он казался мрачным и недовольным. В течение часа я его избегал, но потом он вдруг подошел ко мне и возбужденно сказал: «Я должен поговорить с вами. Я должен сказать вам, как мне все это не нравится». Это было ужасно.
Сзади меня стояла Софья Андреевна, она дотронулась до моего плеча и прошептала: «Не обращайте внимания. Пожалуйста, не противоречьте, — Лёвочка не должен волноваться, это ему очень вредно».
Через некоторое время Толстой опять подошел ко мне. «Извините меня, пожалуйста, я старик. Я не хотел обидеть вас». Я ответил: «Как я могу обижаться за себя, если не обиделся за Бетховена?»
Но я уже больше никогда не приходил. Софья Андреевна приглашала меня в Ясную Поляну каждый год, но я никогда не принимал приглашения. <… >
Трудно, конечно, сказать, может быть, это была ревность, — я был музыкантом, учеником Танеева, — может быть, он думал, что я буду новым звеном между Софьей Андреевной, музыкой и Танеевым.
Тогда, конечно, я этого не понимал. Я рассказал всё это Антону Павловичу Чехову. Он обожал Толстого, и если Толстой кого-нибудь любил, то, конечно, Чехова. Он мне сказал: «Если это произошло в тот день, когда Толстой страдал от желудочной боли, — он не мог работать и поэтому должен был быть в очень нервном состоянии. В такие дни он склонен говорить глупости. Но не надо обращать на это внимания. Это не важно».
Княгиня Ливен написала Толстому: «Будьте добры, примите его, Лев Николаевич, молодой человек может погибнуть. Он утратил веру в свои силы, постарайтесь помочь ему». Когда я пришел в первый раз, он играл в шахматы с Гольденвейзером.
Я пришел с Шаляпиным. Федя пел. Невозможно описать, как он пел: он пел так, как Толстой писал. Нам обоим было по двадцати шести лет. Мы исполнили мою песню «Судьба». Когда мы кончили, чувствовалось, что все восхищены. Начали с увлечением аплодировать, но вдруг все замерли, все замолчали. Толстой сидел немного поодаль от других.
Он казался мрачным и недовольным. В течение часа я его избегал, но потом он вдруг подошел ко мне и возбужденно сказал: «Я должен поговорить с вами. Я должен сказать вам, как мне все это не нравится». Это было ужасно.
Сзади меня стояла Софья Андреевна, она дотронулась до моего плеча и прошептала: «Не обращайте внимания. Пожалуйста, не противоречьте, — Лёвочка не должен волноваться, это ему очень вредно».
Через некоторое время Толстой опять подошел ко мне. «Извините меня, пожалуйста, я старик. Я не хотел обидеть вас». Я ответил: «Как я могу обижаться за себя, если не обиделся за Бетховена?»
Но я уже больше никогда не приходил. Софья Андреевна приглашала меня в Ясную Поляну каждый год, но я никогда не принимал приглашения. <… >
Трудно, конечно, сказать, может быть, это была ревность, — я был музыкантом, учеником Танеева, — может быть, он думал, что я буду новым звеном между Софьей Андреевной, музыкой и Танеевым.
Тогда, конечно, я этого не понимал. Я рассказал всё это Антону Павловичу Чехову. Он обожал Толстого, и если Толстой кого-нибудь любил, то, конечно, Чехова. Он мне сказал: «Если это произошло в тот день, когда Толстой страдал от желудочной боли, — он не мог работать и поэтому должен был быть в очень нервном состоянии. В такие дни он склонен говорить глупости. Но не надо обращать на это внимания. Это не важно».
С.В. Рахманинов
И.А. Бунин, тоже бывавший гостем Толстого в Хамовниках и в юности увлеченный толстовскими идеями, оставил свои соображения на счет весьма сдержанной реакции Толстого на пение Шаляпина:
«Толстой, в первый раз послушав его пение, сказал:
— Нет, он поет слишком громко.
Есть еще и до сих пор великое множество умников, искренно убежденных, что Толстой ровно ничего не понимал ни в жизни, ни в искусстве, «бранил Шекспира, Бетховена». Оставим их в стороне; но как же все-таки объяснить такой отзыв его о Шаляпине? Он остался совершенно равнодушен ко всем изумительным достоинствам шаляпинского голоса, шаляпинского таланта? Этого, конечно, быть не могло. Просто Толстой умолчал об этих достоинствах, — высказался только о том, что показалось ему недостатком, указал на ту черту, которая действительно была у Шаляпина всегда, а в те годы, — ему было тогда лет двадцать пять, — особенно: на избыток, даже на некоторую неумеренность его всяческих сил. Это уже давно избито, но совершенно справедливо: в Шаляпине было очень много истинно былинного, богатырского, данного ему от природы, а отчасти и благоприобретенного на подмостках, которыми с ранней молодости стала вся его жизнь, каждую минуту раздражаемая непрестанными восторгами толпы везде и всюду, по всему миру, где бы она его ни видала: на оперной сцене, на концертной эстраде, на знаменитом пляже, в дорогом ресторане или в салоне миллионера. Трудно вкусившему славы быть простым, спокойным! Чехов шутил:
— Слава подобна морской воде, — чем больше пьешь, тем больше жаждешь.
Шаляпин пил эту воду без конца, без конца и жаждал. И как его судить (и особенно при его страстной, буйной, ненасытной натуре), что любил он подчеркивать свои силы, свою удаль, свою русскость <…>?»
«Толстой, в первый раз послушав его пение, сказал:
— Нет, он поет слишком громко.
Есть еще и до сих пор великое множество умников, искренно убежденных, что Толстой ровно ничего не понимал ни в жизни, ни в искусстве, «бранил Шекспира, Бетховена». Оставим их в стороне; но как же все-таки объяснить такой отзыв его о Шаляпине? Он остался совершенно равнодушен ко всем изумительным достоинствам шаляпинского голоса, шаляпинского таланта? Этого, конечно, быть не могло. Просто Толстой умолчал об этих достоинствах, — высказался только о том, что показалось ему недостатком, указал на ту черту, которая действительно была у Шаляпина всегда, а в те годы, — ему было тогда лет двадцать пять, — особенно: на избыток, даже на некоторую неумеренность его всяческих сил. Это уже давно избито, но совершенно справедливо: в Шаляпине было очень много истинно былинного, богатырского, данного ему от природы, а отчасти и благоприобретенного на подмостках, которыми с ранней молодости стала вся его жизнь, каждую минуту раздражаемая непрестанными восторгами толпы везде и всюду, по всему миру, где бы она его ни видала: на оперной сцене, на концертной эстраде, на знаменитом пляже, в дорогом ресторане или в салоне миллионера. Трудно вкусившему славы быть простым, спокойным! Чехов шутил:
— Слава подобна морской воде, — чем больше пьешь, тем больше жаждешь.
Шаляпин пил эту воду без конца, без конца и жаждал. И как его судить (и особенно при его страстной, буйной, ненасытной натуре), что любил он подчеркивать свои силы, свою удаль, свою русскость <…>?»
И.А. Бунин
Из статьи И.А. Бунина «Его памяти (Шаляпин)»
Предлагаем послушать звучавшие в тот исторический вечер музыкальные произведения.
4
«Блоха». Музыка М.П. Мусоргского, слова И. Гете
«Судьба». Музыка С.В. Рахманинова, слова А.Н. Апухтина
«Старый капрал», музыка А.С. Даргомыжского, слова П. Беранже
Post Scriptum
И Шаляпин, и Рахманинов высказывали сожаления о том, что общение с Толстым получилось не таким содержательным, как могло быть. Федор Шаляпин признавался:
«Стыдновато и обидно мне теперь сознавать, как многое, к чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня как бы незамеченным. Так природный москвич проходит равнодушно мимо Кремля, а парижанин не замечает Лувра. По молодости лет и легкомыслию очень много проморгал я в жизни. Не я ли мог глубже, поближе и страстнее подойти к Льву Николаевичу Толстому?»
«Теперь бы побежал к нему, да некуда…», — говорил Рахманинов с горечью о том, что не принял больше приглашения С.А. Толстой после того досадного визита.
Несмотря ни на что, Рахманинов моментально отозвался на новость и кончине писателя. Он узнал о смерти Льва Николаевича, когда был на гастролях. Из Берлина и пришла его телеграмма: «Сражен как и весь мир кончиной Толстого. Сказать про него можно только его же словами: „Жива в этом теле душа, а душе этой нет ни начала ни конца“. Сергей Рахманинов».
В сентябре 1928 г. Татьяна Львовна Сухотина-Толстая, старшая дочь писателя, послала Ф.И. Шаляпину книгу, вероятно, одну из книг о Толстом, изданных в Москве к 100-летию со дня его рождения. Книга вызвала у Шаляпина воспоминания о вечере 9 января 1900 г., когда он пел в доме Толстого в Москве и Толстой подарил ему свою фотографию с надписью.
Содержание этого письма от 22 сентября 1928 г. следующее:
«Дорогая, глубокоуважаемая Татьяна Львовна, спасибо Вам за память и за книжку. Я так обрадовался ее получить от Вас: "Мне грустно и легко, печаль моя светла..." Как ярко оживают в памяти моей "Хамовники". Какое великое наслаждение испытал я петь Льву Николаевичу. Как горжусь я той великой для меня минутой в моей жизни, и как я огорчен, что не могу спеть для "Него" сейчас, когда прошло сто лет со дня вступления Его в жизнь...
Глубоко уважающий Вас Федор Шаляпин».
Глубоко уважающий Вас Федор Шаляпин».
Ф.И. Шаляпин
Из фондов Российского национального музея музыки
Ждем вас на выставке!
Адрес:
г. Москва, ул. Пятницкая, д. 12 (м. «Новокузнецкая»).
График работы:
Выходной – понедельник
вторник, четверг, пятница — с 12:00 до 20:00,
среда, суббота, воскресенье — с 10:00 до 18:00.
Последняя пятница месяца — санитарный день.
Дополнительная информация и запись на экскурсии по телефонам:
+7(495)951-64-40, +7(495)951-58-08.
Адрес:
г. Москва, ул. Пятницкая, д. 12 (м. «Новокузнецкая»).
График работы:
Выходной – понедельник
вторник, четверг, пятница — с 12:00 до 20:00,
среда, суббота, воскресенье — с 10:00 до 18:00.
Последняя пятница месяца — санитарный день.
Дополнительная информация и запись на экскурсии по телефонам:
+7(495)951-64-40, +7(495)951-58-08.
Над выставкой работали:
Директор Государственного музея Л.Н. Толстого С.А. Архангелов
Фондовые отделы музея во главе с Н.М. Петровой
Научно-экспозиционный отдел: Г.Е. Лысякова, Е.А. Алексеева, З.Е. Циклина, К.Б. Корнеева
Печать, подготовка электронных копий: Г. Устюгова, С.Ю. Тарасова
Подготовка мультимедийного контента: К. Кочегаров
Куратор: О.С. Волосевич
Партнер выставки: Российский национальный музей музыки
Директор Государственного музея Л.Н. Толстого С.А. Архангелов
Фондовые отделы музея во главе с Н.М. Петровой
Научно-экспозиционный отдел: Г.Е. Лысякова, Е.А. Алексеева, З.Е. Циклина, К.Б. Корнеева
Печать, подготовка электронных копий: Г. Устюгова, С.Ю. Тарасова
Подготовка мультимедийного контента: К. Кочегаров
Куратор: О.С. Волосевич
Партнер выставки: Российский национальный музей музыки
